Неточные совпадения
Княгиня Бетси, не дождавшись конца последнего акта, уехала из театра. Только что успела она
войти в свою уборную, обсыпать свое длинное бледное лицо пудрой, стереть ее, оправиться и приказать чай в большой гостиной, как уж одна за другою стали подъезжать кареты к ее огромному дому на Большой Морской. Гости выходили на широкий подъезд, и тучный швейцар, читающий по
утрам, для назидания прохожих, за стеклянною дверью газеты, беззвучно отворял эту огромную дверь, пропуская мимо себя приезжавших.
Чувствуя, что примирение было полное, Анна с
утра оживленно принялась за приготовление к отъезду. Хотя и не было решено, едут ли они в понедельник или во вторник, так как оба вчера уступали один другому, Анна деятельно приготавливалась к отъезду, чувствуя себя теперь совершенно равнодушной к тому, что они уедут днем раньше или позже. Она стояла в своей комнате над открытым сундуком, отбирая вещи, когда он, уже одетый, раньше обыкновенного
вошел к ней.
Он не спал всю ночь, и его гнев, увеличиваясь в какой-то огромной прогрессии, дошел к
утру до крайних пределов. Он поспешно оделся и, как бы неся полную чашу гнева и боясь расплескать ее, боясь вместе с гневом утратить энергию, нужную ему для объяснения с женою,
вошел к ней, как только узнал, что она встала.
В конце февраля случилось, что новорожденная дочь Анны, названная тоже Анной, заболела. Алексей Александрович был
утром в детской и, распорядившись послать за докторов, поехал в министерство. Окончив свои дела, он вернулся домой в четвертом часу.
Войдя в переднюю, он увидал красавца лакея в галунах и медвежьей пелеринке, державшего белую ротонду из американской собаки.
Девушка, уже давно прислушивавшаяся у ее двери,
вошла сама к ней в комнату. Анна вопросительно взглянула ей в глаза и испуганно покраснела. Девушка извинилась, что
вошла, сказав, что ей показалось, что позвонили. Она принесла платье и записку. Записка была от Бетси. Бетси напоминала ей, что нынче
утром к ней съедутся Лиза Меркалова и баронесса Штольц с своими поклонниками, Калужским и стариком Стремовым, на партию крокета. «Приезжайте хоть посмотреть, как изучение нравов. Я вас жду», кончала она.
Раз
утром он велел оседлать лошадь, оделся по-черкесски, вооружился и
вошел к ней.
— Сейчас, сейчас. На другой день
утром рано приехал Казбич и пригнал десяток баранов на продажу. Привязав лошадь у забора, он
вошел ко мне; я попотчевал его чаем, потому что хотя разбойник он, а все-таки был моим кунаком. [Кунак — значит приятель. (Прим. М. Ю. Лермонтова.)]
Незадолго перед ужином в комнату
вошел Гриша. Он с самого того времени, как
вошел в наш дом, не переставал вздыхать и плакать, что, по мнению тех, которые верили в его способность предсказывать, предвещало какую-нибудь беду нашему дому. Он стал прощаться и сказал, что завтра
утром пойдет дальше. Я подмигнул Володе и вышел в дверь.
Однако несчастия никакого не случилось; через час времени меня разбудил тот же скрип сапогов. Карл Иваныч,
утирая платком слезы, которые я заметил на его щеках, вышел из двери и, бормоча что-то себе под нос, пошел на верх. Вслед за ним вышел папа и
вошел в гостиную.
Когда на другое
утро, ровно в одиннадцать часов, Раскольников
вошел в дом — й части, в отделение пристава следственных дел, и попросил доложить о себе Порфирию Петровичу, то он даже удивился тому, как долго не принимали его: прошло по крайней мере десять минут, пока его позвали.
Наконец однажды
утром Савельич
вошел ко мне, держа в руках письмо.
С этим он и уснул, а
утром его разбудил свист ветра, сухо шумели сосны за окном, тревожно шелестели березы; на синеватом полотнище реки узорно курчавились маленькие волнишки. Из-за реки плыла густо-синяя туча, ветер обрывал ее край, пышные клочья быстро неслись над рекою, поглаживая ее дымными тенями. В купальне кричала Алина. Когда Самгин вымылся, оделся и сел к столу завтракать — вдруг хлынул ливень, а через минуту
вошел Макаров, стряхивая с волос капли дождя.
Но
утром, когда он
вошел в кабинет патрона, — патрон встретил его оживленным восклицанием...
Уши отца багровели, слушая Варавку, а отвечая ему, Самгин смотрел в плечо его и притопывал ногой, как точильщик ножей, ножниц. Нередко он возвращался домой пьяный, проходил в спальню матери, и там долго был слышен его завывающий голосок. В
утро последнего своего отъезда он
вошел в комнату Клима, тоже выпивши, сопровождаемый негромким напутствием матери...
Когда
утром убирали со стола кофе, в комнату вваливалась здоровая баба, с необъятными красными щеками и вечно смеющимся — хоть бей ее — ртом: это нянька внучек, Верочки и Марфеньки. За ней
входила лет двенадцати девчонка, ее помощница. Приводили детей завтракать в комнату к бабушке.
— Ты ехал к себе, в бабушкино гнездо, и не постыдился есть всякую дрянь. С
утра пряники! Вот бы Марфеньку туда: и до свадьбы и до пряников охотница. Да
войди сюда, не дичись! — сказала она, обращаясь к двери. — Стыдится, что ты застал ее в утреннем неглиже. Выйди, это не чужой — брат.
Когда я
вошел, часов в одиннадцать
утра, то застал Версилова уже доканчивавшего какую-то длинную тираду; князь слушал, шагая по комнате, а Версилов сидел.
Проснувшись в то
утро и одеваясь у себя наверху в каморке, я почувствовал, что у меня забилось сердце, и хоть я плевался, но,
входя в дом князя, я снова почувствовал то же волнение: в это
утро должна была прибыть сюда та особа, женщина, от прибытия которой я ждал разъяснения всего, что меня мучило!
Утром уже на другой день, 11-го марта, мы
вошли в бухту Пио-Квинто северным входом и стали за островком того же имени, защищающим рейд.
Это было 24-го мая, часов в одиннадцать
утра; мы
вошли в Сингапурский пролив, лавируя.
Вечер так и прошел; мы были вместо десяти уже в шестнадцати милях от берега. «Ну, завтра чем свет
войдем», — говорили мы, ложась спать. «Что нового?» — спросил я опять, проснувшись
утром, Фаддеева. «Васька жаворонка съел», — сказал он. «Что ты, где ж он взял?» — «Поймал на сетках». — «Ну что ж не отняли?» — «Ушел в ростры, не могли отыскать». — «Жаль! Ну а еще что?» — «Еще — ничего». — «Как ничего: а на якорь становиться?» — «Куда те становиться: ишь какая погода! со шканцев на бак не видать».
Утром я
вошел к отцу Аввакуму: окно его комнаты обращено было прямо к Столовой горе.
Утро чудесное, море синее, как в тропиках, прозрачное; тепло, хотя не так, как в тропиках, но, однако ж, так, что в байковом пальто сносно ходить по палубе. Мы шли все в виду берега. В полдень оставалось миль десять до места; все вышли, и я тоже, наверх смотреть, как будем
входить в какую-то бухту, наше временное пристанище. Главное только усмотреть вход, а в бухте ошибиться нельзя: промеры показаны.
Я все время поминал вас, мой задумчивый артист:
войдешь, бывало,
утром к вам в мастерскую, откроешь вас где-нибудь за рамками, перед полотном, подкрадешься так, что вы, углубившись в вашу творческую мечту, не заметите, и смотришь, как вы набрасываете очерк, сначала легкий, бледный, туманный; все мешается в одном свете: деревья с водой, земля с небом… Придешь потом через несколько дней — и эти бледные очерки обратились уже в определительные образы: берега дышат жизнью, все ярко и ясно…
А тепло, хорошо; дед два раза лукаво заглядывал в мою каюту: «У вас опять тепло, — говорил он
утром, — а то было засвежело». А у меня жарко до духоты. «Отлично, тепло!» — говорит он обыкновенно,
войдя ко мне и отирая пот с подбородка. В самом деле 21˚ по Реом‹юру› тепла в тени.
И вот, на основании этого предписания, 28-го апреля в темный вонючий коридор женского отделения, в 8 часов
утра,
вошел старший надзиратель.
Это был тот кризис, которого с замирающим сердцем ждал доктор три недели.
Утром рано, когда Зося заснула в первый раз за все время своей болезни спокойным сном выздоравливающего человека, он, пошатываясь,
вошел в кабинет Ляховского.
И вот прошло двадцать три года, я сижу в одно
утро в моем кабинете, уже с белою головой, и вдруг
входит цветущий молодой человек, которого я никак не могу узнать, но он поднял палец и смеясь говорит: «Gott der Vater, Gott der Sohn und Gott der heilige Geist!
На другое
утро вошел я к жене, — дело было летом, солнце освещало ее с ног до головы, да так ярко.
Вдруг, в одно прекрасное
утро, вообразите себе,
входит Арина — ее Ариной звали — без доклада ко мне в кабинет — и бух мне в ноги…
В два часа ночи она еще ничего не предвидела, он выжидал, когда она, истомленная тревогою того
утра, уж не могла долго противиться сну,
вошел, сказал несколько слов, и в этих немногих словах почти все было только непонятное предисловие к тому, что он хотел сказать, а что он хотел сказать, в каких коротких словах сказал он: «Я давно не видел своих стариков, — съезжу к ним; они будут рады» — только, и тотчас же ушел.
— Здравствуйте, — сказал Гагин,
входя, — я вас раненько потревожил, но посмотрите, какое
утро. Свежесть, роса, жаворонки поют…
Кормили тетенек более чем скупо.
Утром посылали наверх по чашке холодного чаю без сахара, с тоненьким ломтиком белого хлеба; за обедом им первым подавали кушанье, предоставляя правовыбирать самые худые куски. Помню, как робко они
входили в столовую за четверть часа до обеда, чтобы не заставить ждать себя, и становились к окну. Когда появлялась матушка, они приближались к ней, но она почти всегда с беспощадною жестокостью отвечала им, говоря...
Прошло несколько лет. Я уже вышел из училища и состоял на службе, как в одно
утро мой старый дядька Гаврило
вошел ко мне в кабинет и объявил...
Часов около девяти
утра, как всегда в праздник, рабочие стояли кучками около ворот. Все было тихо. Вдруг около одиннадцати часов совершенно неожиданно
вошел через парадную лестницу с Глинищевского переулка взвод городовых с обнаженными шашками. Они быстро пробежали через бухгалтерию на черный ход и появились на дворе. Рабочие закричали...
Было раннее
утро. Сквозь дремоту я слышал, как мать говорила из соседней комнаты, чтобы открыли ставни. Горничная
вошла в спальню, отодвинула задвижку и вышла на двор, чтобы исполнить приказание. И когда она вышла, скрипнув дверью, меня опять захватил еще не рассеявшийся утренний сон. И в нем я увидел себя Наполеоном.
И я почувствовал, что та девочка моего детского сна, которую я видел зимой на снегу и которую уничтожило летнее яркое
утро, теперь опять для меня найдена: она в серой шубке и
вошла с первым снегом, а затем потонула в сумраке темного вечера под звон замирающих бубенчиков…
Итак, Вахрушка занимал ответственный пост. Раз
утром, когда банковская «мельница» была в полном ходу, в переднюю
вошел неизвестный ему человек. Одет он был по-купечеству, но держал себя важно, и Вахрушка сразу понял, что это не из простых чертей, а важная птица. Незнакомец, покряхтывая, поднялся наверх и спросил, где можно видеть Колобова.
Галлюцинация продолжалась до самого
утра, пока в кабинет не
вошла горничная. Целый день потом доктор просидел у себя и все время трепетал: вот-вот
войдет Прасковья Ивановна. Теперь ему начинало казаться, что в нем уже два Бубнова: один мертвый, а другой умирающий, пьяный, гнилой до корня волос. Он забылся, только приняв усиленную дозу хлоралгидрата. Проснувшись ночью, он услышал, как кто-то хриплым шепотом спросил его...
Входит Гаев, в правой руке у него покупки, левой он
утирает слезы.
Он знал историю жизни почти каждого слобожанина, зарытого им в песок унылого, голого кладбища, он как бы отворял пред нами двери домов, мы
входили в них, видели, как живут люди, чувствовали что-то серьезное, важное. Он, кажется, мог бы говорить всю ночь до
утра, но как только окно сторожки мутнело, прикрываясь сумраком, Чурка вставал из-за стола...
Одним
утром Анна Михайловна
вошла в комнату сына. Он еще спал, но его сон был как-то странно тревожен: глаза полуоткрылись и тускло глядели из-под приподнятых век, лицо было бледно, и на нем виднелось выражение беспокойства.
Вы видели сами, вы были свидетелем в это
утро: я сделал всё, что мог сделать отец, — но отец кроткий и снисходительный; теперь же на сцену выйдет отец иного сорта и тогда — увидим, посмотрим: заслуженный ли старый воин одолеет интригу, или бесстыдная камелия
войдет в благороднейшее семейство.
Рано
утром, когда Нюрочка сидела у бабушки, в избу
вошла мать Енафа в сопровождении инока Кирилла.
Раз
утром, когда Нюрочка сидела в своей комнате за книжками, в ее комнату неслышными шагами
вошла Анфиса Егоровна и, подкравшись, обняла сзади.
Наконец, старик не вытерпел. Однажды
утром он оделся с особенною тщательностью, точно в христовскую заутреню: надел крахмальную манишку, пестрый бархатный жилет, старомодный сюртук синего аглицкого сукна и дареные часы-луковицу. Торжественно вышел он из дома и направился прямо в господский дом, в котором не бывал со времени своего изгнания. Голиковского он видел раза два только издали. Аристашка остолбенел, когда в переднюю
вошел сам Лука Назарыч.
Среди такого положения дел, в одно морозное февральское
утро, Абрамовна с совершенно потерянным видом
вошла в комнату Ольги Сергеевны и доложила, что Лиза куда-то собирается.
Каждое
утро, напившись чаю, она усаживалась на легком плетеном стуле под окном залы, в которую до самого вечера не
входило солнце.
Генерал, впрочем, совершенно уже привык к нервному состоянию своей супруги, которое в ней, особенно в последнее время, очень часто стало проявляться. В одно
утро, наконец, когда Мари сидела с своей семьей за завтраком и, по обыкновению, ничего не ела, вдруг раздался звонок; она по какому-то предчувствию вздрогнула немного. Вслед за тем лакей ей доложил, что приехал Вихров, и герой мой с веселым и сияющим лицом
вошел в столовую.
Он хотел вечер лучше просидеть у себя в номере, чтобы пособраться несколько с своими мыслями и чувствами; но только что он поприлег на свою постель, как раздались тяжелые шаги, и
вошел к нему курьер и подал щегольской из веленевой бумаги конверт, в который вложена была, тоже на веленевой бумаге и щегольским почерком написанная, записка: «Всеволод Никандрыч Плавин, свидетельствуя свое почтение Павлу Михайловичу Вихрову, просит пожаловать к нему в одиннадцать часов
утра для объяснения по делам службы».